XIII

Перевели его, с Благословения, конечно, наместника, жить в келье одному, как бы тем самым покрепче привязывая к монастырю, с чем согласиться про себя Ворон никак не желал. И не только из-за обострённого свободолюбия, ибо в советское ещё время даже пресловутое КГБ не справилось с ним.
Однако, настораживали его не только тупо-грубые искушения умом недалёкими трудниками в монастыре, проходными или более-менее постоянными, которые сами себя, рано или поздно, но изживали ленью, пьянством, неблагопристойными поступками, да и неприкрытой глупостью.
Хуже дело обстояло с теми, кто, хитро-мило улыбаясь, становились профанирующим препятствием Ворону исполнить ему Предначертанное Богом. Особенно после того, как духовник отец П. высказался о необходимости служить в храме.

Какими бы ни были крутыми малочисленные монахи в обители, но, как заметил Ворон, так называемые, ежедневные «службы» в храме донимали их не меньше остальных насельников. Особенно доставалось молодому пономарю, должному не только в колокола звонить, но и прислуживать в храме, да не походя, а со всей ответственностью и вниманием. Иначе, крайне нетерпимый отец С., болезненно чтущий строгость правил, так отругает, мало не покажется.
Потому, пономарь «сынок-отче В.», как называл его Ворон, старался или трудников «припахивать», если те, после долгих перекуров за оградой обители во время службы всё же неосторожно появлялись вдруг в поле его зрения, или паломников: зажжённые свечи подержать и в нужный момент подавать священникам, а потом забирать, коврики стелить и убирать, утреннюю Молитву и кафизмы читать и т.п.
Не однажды и Ворон попадался «на припашку», но потом заметив, как порочные, а по Сути, бесноватые трудники пытались опередить и не допустить его даже таким лишь начальным образом прислуживать в храме, то он от пономаря стал прятаться за колонной, про себя решив, что пусть Сам Бог с ними разбирается.

Запойному пьянице и «бугру» трудников - обколотому «зонавскому фраеру» - долго везло, что его не выгоняли из монастыря, даже когда он в стельку валялся в келье, вернувшись после нескольких бурных «каникульных» дней в миру. Любитель гульнуть, однако, был он как-то одержимо заинтересован и к тряпью-одежде, стараясь одеваться модно, чему, к удивлению и неудовольствию насельников, потакала Матушка И., почему-то покрывая все его непристойные выходки от начальства.
После того, как статный видом Ворон - уважаемый монастырскими женщинами, видимо, не без корыстных их мыслей, конечно - перестал ему подчиняться, уязвлённый же «бугор», тем не менее, пытался его обойти-обскакать по мелочам. Как-то неудачно попробовав подстричь свою растрёпанную православно-козлиную бороду, чтобы как у Ворона аккуратной была, пришлось в итоге ему побриться, оголив свой безвольный подбородок, чему, к неудовольствию его, потешались остроязычные трудники.

Но Ворона уважали и иереи монастырские, за его не только честный труд-послушание, но и за искреннюю приверженность к Литургии и остальным «службам», на которых он присутствовал от начала и до конца, прекрасно понимая даже только магическую их Суть, важность и творящую Силу. Ибо, зачем иначе вообще пребывать в монастыре?..
Так что, «бугор» попытался и тут ему подражать, то ли боясь окончательно потерять авторитет среди насельников, то ли, чтобы помешать, водимый за его зрачками отвратительнейшего вида чешуйчатой сущностью-рептилойдом, созерцать с содроганием которую Ворону довелось однажды!

Как-то стал носиться «бугор» по монастырю и храму с Псалтырем под мышкой. Можно было видеть, как он, то одному, то другому труднику что-то многозначительно объяснял-рассказывал, суя раскрытую книгу тому под нос. Видимо, как обычно и бывает с душонками дешёвеньких и недалёких мозгами прожигателей жизни, резко возомнил он себя уже знатоком христианского учения лишь потому, что однажды и, скорее всего, впервые в своей жизни, раскрыл Псалтырь!
Как бы то ни было, но как-то утром, после Братской Молитвы, «бугор» с очень важным видом и, видимо, по просьбе уставшего пономаря, да и, в любом случае, по Благословению отца Б., подошёл к аналою в центре зала и браво раскрыл лежавший на нём молитвенник, чтобы прочесть «утреннюю», но начав, как говориться, за здравие, а закончив полным конфузом.
Путаясь в трудно произносимых старославянских словах, он постепенно начал заикаться, пропускать буквы и целые слоги, а поначалу громкий голос его как-то быстренько осип. Попытался он высморкаться или откашляться иногда, когда язык окончательно немел от трудно произносимых слов с непредсказуемыми ударениями, но к концу чтения уже просто дошёптывал текст, чтобы потом, позабыв перекреститься, и ретироваться восвояси.
Больше уже не только Псалтыря, но и обычного молитвенника на все случаи, в руках его никто не видел.
Ибо, рождённый не летать, и не летает…